На берегу Азовского моря крепко вросла в землю белая хата, принесённая сюда ветрами истории где-то из-под вишнёвых садов Полтавщины. В её окошки врывался, как полноправный хозяин, шум прибоя, а с рассветом будил на утреннюю молитву крик чаек.
Мишутка любил слушать море, любил слушать чаек — и чувством благоговения перед тайной бытия исполнялось его сердце: там — за скользящей гладью, прячется иной, неведомый мир. И его чистые голубые глаза зажигались жаждой познания мира невидимого.
Смотрел Мишутка на мир Божий, а мир смотрел на него — с надеждой, предчувствуя, что этот голубоглазый мальчуган — будущий «наш светильничек» (как скажут о нём люди), к которому за живой водой веры будут идти и стар и млад со всех концов Матушки России.
Ибо знал этот ветхий мир, что пока есть на земле молитвенники, пока горит свеча веры Христовой в сердцах человеческих, — дотоле он исполняется летами и жительствует.
Эту детскую чистоту голубых своих глаз пронёс Мишутка через всю свою жизнь. И даже тогда, когда он был уже седовласым старцем, архимандритом Модестом, — его взгляд излучал эту лазурную чистоту. И когда глаза его слезились (а слёзы блестели на них часто, почти всегда), — казалось, что плакало само небо. Эти глаза говорили сердцу больше, чем просто слова человеческие.
И сегодня, когда смотришь в эти небесные глаза на его фотографиях, как бы слышишь его голос: «Людочки мои! Как мне вас всех жалко!»